ИСТОРИЯ ДЕСЯТАЯ. Рассказывает Михаил:
— С Настей я познакомился в ***ске, куда приехал на работу. Она была моей соседкой: жила через дом от меня. Я обратил на нее внимание еще до первого нашего разговора: она сильно выделялась на «общеженском» фоне своим обликом — задумчивым, хрупким, трогательно-беззащитным...
«Женский телеграф» очень скоро осведомил меня о причинах ее задумчивости: у Насти был неверный муж, которого она обожала до безумия. Он открыто изменял ей, не имея никакой совести, а она была «придурковатой», по мнению одних, «блаженной» по мнению других, настроенных не так критично, и «святой» по мнению третьих, каковые составляли незначительное меньшинство. Такой репутацией Настя была обязана тем, что никто, включая мужа, никогда не слышал от нее дурного слова; всем она рвалась помогать, не думая о себе, — и большинство этим охотно пользовалось, а меньшинство преклонялось перед ней, проливая крокодиловы слезы над ее несчастной судьбой.
Настя была очень богата. В этом, собственно, и заключалась гнусная интрига этой истории: муж не желал разводиться с ней, ибо при его похождениях Настин папа оставил бы его голым. Впрочем, поговаривали даже, что они с папой спелись... Настя же и слышать не хотела о разводе, и всеми силами стремилась «сохранить семью», которой, по мнению большинства, у нее никогда и не было. Детей у них тоже не было, и женский телеграф нашептывал, что они с Гришей никогда и не занимались сексом.
В этой печальной истории мне было непонятно только одно: Настя была очень красива. Чего этому блудливому кобелю еще надо? Настя была высокой, крупной, но при этом казалась хрупкой и тоненькой, — то ли из-за точеных пропорций фигуры и лица, то ли из-за своего облика — нежного, тонкого, немного болезненного, но очень приветливого и улыбчивого. Насте было 33 года, но выглядела она, как девочка — с едва заметной, может быть, печатью времени на лице, — морщин у нее не было, но кожа чуть-чуть иссушилась... впрочем, стоило только заняться этим, и лечебная косметика убрала бы всю сухость, превратив Настю в 18-летнюю девочку в расцвете красоты и юности. Но Настя не занималась собой... Нет, она не была неряхой — красиво одевалась, тонко и со вкусом красилась, — но культ собственной красоты был чужд для нее.
Само удивительное, что было в Насте — это ее улыбка. Она не то что была какой-то гиперсексуальной или чувственной — нет, она просто была очень искренней, теплой, как солнечный день, — и очень детской. Настя улыбалась, как крестьянские дети на старых картинах, и была чем-то на них похожа: большие зеленые глаза, длинные белокурые локоны такого оттенка, будто они выгорели на солнце, — они оставались такими и зимой; пышная грудь, которую Настя прятала под закрытыми фасонами, — но она так соблазнительно распирала ткань... А главное — Настя была такой трогательной, чистой, наивной... казалось, что она прожила последние 15 лет своей жизни в летаргическом сне, так и оставшись нежным ребенком.
Я стал думать о ней. Вначале — не более, чем о явлении, которое запоминается на общем фоне; потом — все больше, пристрастней, эмоциональнее; и наконец — она заняла все мои мысли, стала сниться мне, проникла в мои эротические фантазии... Я с удивлением и досадой констатировал совершенно невозможную вещь: я, прожженный индивидуалист и циник, каковым я себя считал, безответно влюбился в замужнюю женщину, с которой даже не был знаком.
Последнее обстоятельство, впрочем, было поправимо, но я никак не мог собраться с духом. Я тысячу раз задавался вопросом: ну познакомлюсь я с ней, ну подружусь, — а дальше что? Ведь она безумно влюблена в своего кобеля; и даже если мне удастся соблазнить ее — чего я добьюсь, кроме лишних слез на лице этой и так несчастной красавицы?
Но случай однажды повернул все в неожиданную сторону.
***
Как-то раз по улице пронесся слух, что Настя спятила от горя. Естественно, я заинтересовался этой новостью — и выяснил, что Настя будто бы «что-то видела», когда гуляла одна в лесу. На мои расспросы, что же это было, внятного ответа я не получил: одни говорили, что Настя видела Бога, другие — дьявола, третьи — будто она общалась с привидениями... Правда, кроме этих версий, я услышал и более конкретную информацию, которая сразу насторожила меня: якобы муж, сговорившись с папашей, хочет упечь Настю в психушку, чтобы прибрать к рукам ее состояние. Я сразу понял, что это вполне вероятно — и сильно встревожился.
Буквально через день-два я случайно встретил Настю в сквере на скамейке — вдалеке от дома. Она плакала. Вид у нее был таким, что я не выдержал и подсел к ней:
— Вам помочь? Что-то случилось?
Мы все еще были незнакомы. Она благодарно улыбнулась, доверчивая душа, — но что-то в ее улыбке было затравленное, безнадежное... Она пожаловалась мне, будто мы были знакомы всю жизнь:
— Они не верят мне... Они считают, что я сошла с ума. Вы тоже не поверите мне...
— Почему вы так думаете? Что стряслось с вами?
Мне страшно хотелось обнять ее, и я еле сдерживался.
— Я... я не знаю. Мне никто не верит.
— Расскажите мне. Я не могу смотреть, как вы плачете.
— Да? Я, наверно, очень некрасивая, когда плачу... Ну хорошо. Понимаете, я видела что-то. В небе, и потом на земле. Я действительно это видела!..
— Что вы видели?
— Не знаю!... Я не знаю, что это...
— Попробуйте описать это. Так, как вы описали бы, например, картину или фильм.
— Описать? Ну... Я шла по лесу... я часто гуляю одна по лесу, вы не думайте, я просто люблю быть одна, — и вдруг увидела свет. С неба. Это было не солнце, и не прожектор... это был нечеловеческий свет. Яркий, бело-голубой, ослепительный свет. Он будто пронзил меня насквозь. Я закричала...
— Вы видели что-то, кроме света? Что-то еще?
— Да... Я видела фигуры. Они... они тоже были непохожи на людей. Как тени в этом потоке света, такие мутные тени... Они двигались, приближались ко мне... Вы мне верите?
— Верю, — сказал я, в самом деле веря ей. Я сказал это не потому, что «ловил момент» — я в самом деле чувствовал, что Настя совершенно нормальна. О чем-то подобном я читал когда-то — кажется, о контактах с инопланетянами...
— Эти фигуры подошли близко к вам?
— Нет... Я их видела издалека, как сейчас — вон тот дом. Они... они были непохожи на людей. Большие головы... Боже!... Мне было так страшно. И мне никто не верит...
— Я верю вам. Успокойтесь.
— Правда верите? — она недоверчиво встрепенулась. В ее взгляде была такая детская надежда, что у меня защемило в сердце.
— Правда верю. Конечно, верю. Знаете, что я думаю? Я читал о таких же случаях; многие люди видели то же, что и вы. Вы, скорее всего, встретились с инопланетянами. Пришельцами с другой планеты. Видите, как все просто? Это были обыкновенные люди — только с другой планеты. Вот и все.
— Да? — Настя неподражаемо улыбнулась сквозь слезы. — Инопланетяне? Так просто?
— Думаю, да. Больше того — я знаю людей, которые всерьез заинтересуются тем, что вы видели. Ученых, уфологов... — На самом деле я не знал ни одного уфолога, но собирался самым серьезным образом отыскать их для Насти хоть с края света. — Скажите... Вот вы сказали — кто-то думает, что вы сумасшедшая. Кто это?
— Да все! Все, кому я рассказывала это. Я уже и перестала рассказывать... Вы первый, кто поверил мне. А муж мой — он... — и Настя снова расплакалась. — Извините...
— Что же муж ваш — не верит вам?...
Считает сумасшедшей? — Я собирался докопаться до сути. — Не плачьте: видите — я-то вам верю, и считаю вас абсолютно нормальной, такой же, как и я...
Настя всхлипнула и взяла меня за руку.
— Так странно... Я так благодарна вам! Я вас впервые вижу... или мне кажется, видела вас где-то?... — и вы меня понимаете... Я чувствую — вы понимаете меня. А муж мой... Он хочет посадить меня в психушку. Он... он...
И Настя снова разревелась. Я не выдержал — обнял ее, прижал к себе это трогательное существо, — Настя первые секунды напряглась, но тут же поддалась, обмякла — и уткнулась лицом мне в грудь, вжимаясь все крепче в меня. Ее сотрясали рыдания.
Я гладил ее по плечам, по спине, по нежным шелковистым волосам, сгорая от жалости и не веря своему счастью...
***
Мы очень подружились с Настей. С мужем ее я так и не был знаком, к счастью для него и для меня: думаю, миром бы наша встреча не закончилась, и у нас обоих возникла бы куча проблем. Настя доверяла мне как брату, и я сходил с ума от этой удивительной доверчивости, чистой и безоглядной: Настя клала руки и голову мне на плечи, прижималась ко мне, обнимала меня, и все это — с полнейшей уверенностью в чистоте моих намерений, в моей порядочности... Настя была наивна, как деревенский ребенок, и притом — совсем неглупа, культурна, образованна; она знала наизусть целые сборники стихов, плакала от радости, слушая музыку, и расцветала от каждого комплимента, как мак. Мои мучения вошли в новую стадию: Настя была так чиста, что и подумать о ее совращении было противно. Странно было думать, что эта доверчивая девочка — зрелая женщина, на три года старше меня, что многие в ее возрасте уже стали старыми грымзами...
Между тем муж изменял ей по-прежнему. Он попытался упечь ее в дурдом, но я постарался добыть Насте «нужного» врача для освидетельствования, оставаясь сам в тени, — и Настю признали нормальной. Григорий явно не собирался останавливаться на этом — но, по краней мере, у нас была какая-то передышка.
Я думал, что вечно обречен на страдания от неразделенной (вернее, разделенной наполовину) любви, — когда новый случай снова повернул все в другое русло.
Однажды на работе я услышал, как Тонька, наша секретарша, болтает с каким-то мужиком. Тонька была обычной крашеной оторвой, каких пруд пруди, и я не обратил бы внимания на ее кавалера, если бы она не назвала его Гришей. Заинтригованный, я выглянул — и увидел лощеного «нового русского» в пиджаке, перстнях, цепочках и запонках. Я, как говорится, «нутром почуял», что это — Настин муж. Значит, Тонька — очередная его блядь. О чем же они воркуют? Я поскорее достал свою мобилку с чувствительным микрофоном — и сунул в дверную щель...
И не зря. Очень скоро я услышал примерно следующее:
— Сколько эта сука будет висеть у тебя на шее?
— Уже недолго. Пару капелек в чай...
— Ты что, охуел?
— Да не, нормалек, не волнуйся, просто мухи в голове заведутся... Освидетельствуем, отправим на лечение, и...
Я, стараясь, чтобы меня не заметили, вышел боком на лестницу — и во весь дух помчался домой, на бегу набирая Настю.
... Она отреагировала так, как я и боялся: прослушав запись до конца — сидела, побледнев, как манекен, не плакала, не причитала; только судорожно сглотнула — и вдруг сорвалась с места и выбежала вон.
Я побежал за ней, но не успел догнать ее: она исчезла. Нырнула в машину или в автобус...
Сказать, что я переживал за нее — значит не сказать ничего. Я не знал, что она может натворить; я не знал, начал ли на нее действовать психотропный препарат... Я боялся, что она наложит на себя руки. Я побежал к ней домой, плюнув на все — но дома ее не было. Хорошо, что Григория тоже не было... Я бродил по городу, зашел в тот самый сквер... наконец, сообразив, что мне лучше быть дома и ждать ее, — поехал домой.
И через полчаса — звонок в дверь! Я подскочил, открыл — и не удержался от вскрика. Это была Настя, но — Боже, в каком виде! Я не сразу и узнал ее. Она была сильно пьяна, — я испугался, что на нее действует препарат, но потом услышал запах коньяка, — а главное, она была лысой! Она побрилась налысо! Ее прекрасных белокурых прядей, пушистых, шелковых, больше не было. Вместо них — розовый лысый череп...
Она саркастически улыбалась, глядя на меня.
— Что, красиво, правда? — она показала на свою голову. — А я к тебе в гости. Не возражаешь?
Она шаталась и еле говорила.
— Настя! Что... что ты сделала? Что с тобой? — в ужасе крикнул я.
— Войти можно? Или тут, эээ... на улице будем? А?
Побрившись, Настя стала розовым уродцем, похожим на мультяшных пупсиков; вместе с тем в ней появилось что-то невозможно трогательное, детское и жалостливое, — я чуть не заревел, глядя на нее, и остро, как никогда, ощутил, как я ее люблю, обожаю до безумия — даже такую, лысую и пьяную...
Она зашла ко мне, по-прежнему бравируя:
— А может, ты меня это... трахнешь? А? Или только Гриша может спать с тем, кто ему нравится? Я тоже... я...
Но я не выдержал — обнял ее, прижал к себе, погладил и сказал:
— Настенька, солнышко... ну что ж ты так? Ну почему? Зачем?
Тут Настя разревелась, забилась в истерике — и я долго, долго успокаивал, гладил ее, целовал ей лицо, ушки и лысину, которую сразу очень полюбил; снял с нее верхную одежду, снял блузу, майку, под которой не оказалось лифчика — и стал гладить Настю по голой спинке, шее и плечам, зная, как это успокаивает.
Настя поддалась раздеванию совершенно безропотно — так она была пьяна; я не смог удержаться от искушения потрогать ее груди, которые видел впервые в жизни — они оказались такими чудными, такими пышными, милыми, пухлыми, что я просто лопался, сидя на диване и поглаживая Настю по обнаженной спине...
Мне ничего не стоило сейчас трахнуть ее — она была так пьяна, что ничего не запомнила бы; но я не мог этого сделать. Я убедил себя, что обнажил Настю только для успокаивающего массажа — и вкладывал в него всю душу. Мало-помалу она успокаивалась, расслаблялась, зарываясь в меня, как ребенок, все глубже и глубже... наконец — перестала всхлипывать, задышала ровно, спокойно, — и я понял, что она уснула.
Настя спала на мне, сидя рядом, прижавшись всем обнаженным торсом ко мне, положив лысую головку мне на плечо, — и я гладил, гладил ее по спине... Оттого, что я держу на коленях это беззащитное существо, доверчиво уткнувшееся в меня, глажу его по голой спине, чувствую тугие подушки грудей, вжатые в мою грудь, ласкаю, успокаиваю его — мне было хорошо, как никогда. Лысина ее стала казаться мне безумно сексуальной и волнующей; обняв Настю и продолжая ее гладить, я взялся другой рукой за свой член, вздыбивший брюки, начал мять этот бугорок, налившийся терпкой сладостью — и через секунду растекся тысячей сладких капелек, вжимаясь лицом в Настино плечико, вдыхая запах ее тела...
Через несколько минут заснул и я. Снилось мне что-то очень хорошое, теплое, интимное; там были я и Настя, но в каком контексте — я не запомнил.
***
Проснулись мы одновременно. Открыв глаза, я не увидел ничего: на дворе была ночь. Настя по-прежнему была у меня на руках, гибкая, полуобнаженная, — и от ее близости, от того, что она осталась рядом, мне было хорошо...
По ее дыханию я понял, что она тоже проснулась; она вздохнула — и вдруг, осознав, что сидит на мне, вздрогнула, ахнула, дернулась... Я обнял ее крепче, погладил и сказал:
— Насть, не бойся, — это я, Мишка. Ты у меня дома. Мы просто заснули с тобой, и проспали до ночи.
— Миша?... Ты? — Голос у Насти был неуверенный, удивленный, и я понял: она ничего не помнит и не понимает. Настя высвободила руки, провела ими по телу, вскрикнула... — Ах!... Ты что... мы что...
— Нет, — сказал я. — Нет, не бойся. Просто я раздел тебя, чтобы сделать массаж. Ты не помнишь?
— Массаж? Нет, не помню... — Настя не вырывалась из моих объятий, но была напряжена. В темное она, видно, попыталась поправить волосы... и снова вскрикнула: Ах!... Что с моими волосами?..
— Ты побрилась налысо, — сказал я как можно мягче и беззаботнее. — И очень правильно сделала, кстати. Ты — одна из тех редких женщин, кому это идет...
— Побрилась?... — с ужасом повторила Настя. — Как?... Как тут включить свет?!
— Сейчас включим... Привстань! — и я, мягко отстранив Настю, поднялся и нащупал выключатель.
Полуобнаженная лысая Настя была хрупкой, трогательной и обалдевшей; она уставилась на меня, полураскрыв рот, потом посмотрела вниз, ахнула, прикрыла груди руками...
— Прости, что я раздел тебя. На тебе не было лифчика, а мне нужна была твоя спина. Для массажа. Успокаивающего. И — видишь, как он подействовал хорошо: успокоил нас обоих. До часу ночи... — Я улыбнулся; улыбнулась и она, не снимая рук с грудей. — Вот зеркало, — сказал я, — иди посмотрись.
Я сказал это в надежде, что она понравится себе. Она подошла к зеркалу, — и снова ахнула, распахнула глаза на пол-лица, приоткрыла рот... руки сами собой убрались с грудей... В полумраке вечернего освещения лысая Настя светилась очень своеобразной терпкой красотой: три розовых шара, больших, примерно одинаковых по объему — две груди и лысый череп — «перекликались» друг с другом, отражали блестки ночника и прямо-таки лучились болезненной сексуальностью. Хрупкая Настина фигура, плавным изломом втекающая в изящную линию джинсов, была прекрасна до головокружения; полуобнаженная Настя вдруг почувстовала это — я увидел, как она приосанилась, как вздыбила грудь... Женщина, горделиво приподнимающая обнаженную грудь — этого не выдержит ни один мужчина; я подошел к Насте, положил ей руки на плечи — она не сопротивлялась, — поцеловал ей лысинку и сказал:
— Ну что, нравишься себе? С волосами ты тоже была прелесть, но сейчас в тебе появилось что-то такое... не знаю даже, как сказать...
— Что-то такое... монстроватое, — засмеялась Настя, но я видел, что она довольна своим видом. — Ты не знаешь, что это на меня такое нашло — так разукраситься? Я так гордилась своими волосами...
— Не знаю. Не все ли равно? Главное, что получилось удачно, — сказал я, подходя к Насте. В одной руки я держал кисть, в другой — банку туши, обыкновенной черной туши для черчения. — А сейчас будет еще удачнее...
— Что ты делаешь? — уворачивалась Настя, но я придержал ее: — Спокойно, — не режу, не бойся... Всего лишь маленький визаж...
Настя, наконец, со смехом поддалась мне, и я покрасил ей лысину черной тушью, нарисовав на ней мальчишеский пробор с завитком. Потом я вычернил ей светлые брови и, заставив закрыть глаза, сделал вокруг них черные тени, аккуратно покрасил пушистые ресницы... и напоследок я, размазав пальцем тушь по губам, подтемнил ей ротик. Получилось настолько смешно и вместе с тем сексуально, что мы долго хохотали и любовались на Настю со всех ракурсов.
Настя была совершенно неузнаваема — она стала милой целлулоидной куколкой; собственная неузнаваемость настолько поразила ее, что она не могла поверить в то, что это она — и все смотрелась и смотрелась в зеркало, вздрагивая от смеха. Смех у нее был милый, детский, звонкий...
Потом черноголовая Настя отобрала у меня тушь и принялась за меня: нарисовала мне усы, бороду, веснушки... Мы веселились, хихикали, и я радовался, что стресс позади. Разрисованная головка Насти, ее плавная фигурка, обнаженные груди сводили меня с ума. Настя говорила мне:
— Странно: впервые в жизни хожу при посторонних с голым этим самым... и ничего — живая!... Всегда думала — умру со стыда...
Она стеснялась даже произнести слово «груди». Я спросил: разве я — посторонний? Настя ойкнула; ей стало стыдно, она побежала ко мне, порывисто обняла меня, обвила шею руками:
— Ну что ты, Мишенька!... Ну прости меня, я сболтнула сдуру... Ты — самый лучший мой друг, самый близкий мне человек...
Сказав это, она вдруг задумалась, взгляд ее застыл — и я, чтобы отвлечь ее, сказал: — Идем смывать наши художества.
— Идем, — улыбнулась она. — Где у тебя ванна?
Настя нагнулась через бортик, умопомрачительно свесив груди вниз — они свисали, как надувные шарики, — а я нежно водил ей мыльной губкой по лысине, смывая тушь. От этой процедуры Настя неожиданно засопела, даже застонала, стала дергаться всем телом... посмотрела на меня и сказала: — Ну и ну!..
— Что случилось?
— Да так, — новые ощущения... Еще когда ты кисточкой водил мне тут... Пробирает до костей. Аааооо!... Слушай!... Аааа... Наверно, так нельзя. Понимаешь? Я еще... Аааааоооу! Ой, кошмар какой! Мишенька!!! Ну что ж ты делаешь?..
Но я уже понял, что прикосновения к лысине страшно возбуждают Настю; тут же мне пришла в голову идея — и, намылив Настин череп как следует, я взял душ, включил его на самый сильный напор — и направил Насте прямо на лысину...
— Ааааооооууу! — хрипела Настя, пытась спастись от жестких струй, впившихся ей в кожу на голове, — но я не пускал ее, обхватив как бы невзначай за груди, за соски, — и полуголая Настя выла и извизвалась у меня в руках.
Когда я выключил воду, Настя была моя. Я понял это, когда она посмотрела на меня сквозь слезы, дыша тяжело, как после пытки; она была обмякшей, безвольной, пораженной, — и я привлек ее к себе.
Я не соображал, что я делаю; я уже не мог терпеть. Этот лысый чудик, розовый, как поросенок, сводил меня с ума. Я прижал Настю спиной к себе, мял руками обе ее груди, взбивая их, как вожделенные перины, — и целовал ей макушку, постепенно усиливая ласки. Я вылизывал ей лысину, как мороженое, плоским языком, облизывая по дороге ушки и затылок, — а она задыхалась, выла и шептала:
— Миша, что ж ты... что ж ты делаешь?... так нельзя... аааааааааа!... Ааааоооооууу!
Она потеряла голову; грудь ее вздымалась под моими руками, соски отвердели, бедра давно терлись об меня, как ласковый кот... Зажав ей сосок и продолжая вылизывать лысину, я стал другой рукой расстегивать ей джинсы.
Когда мы оба остались голыми — я развернул ее к себе и крепко прижал, вдавливаясь членом в ее живот; Настя сама прижималась к мне всем телом, намазываясь на меня, как масло, и шептала: — Миша, я не могу, не могу... так нельзя, Миша... — и еще плотнее терлась об меня, возбуждая меня до потери памяти. Я прильнул к ее губам...
Наконец-то! Я целуюсь с Настей!... наши губы, языки сливаются, стекаются в единый обволакивающий комок... Внезапно я поднял ее на руки и понес в постель.
Она стонала и извивалась у меня на руках; против моего лица была ее щель, розовая, аккуратно выбритая, — я несколько раз поцеловал ее туда и, хоть коснулся только лобка, не проникнув в серцевину, — Настя выгнулась от этих поцелуев, как от тока, и я чуть не уронил ее. По ее ногам текли липкие ручейки, которые я размазывал рукой, как варенье или мед.
Я ее уложил в кровать и зашептал, дрожа от возбуждения:
— Настенька! Я тебя сначала ротиком, хорошо? А то сам я не выдержу, если сразу... — и, хоть мне смертельно хотелось пробуравить ее ... до костей, — лег у ее ног и приник к ее бутончику, истекающему соками. Настя закричала — и поскорей раскрыла мне навстречу свою сладкую сердцевину, чтобы я нырнул туда — глубже, глубже, чтобы вылизал ее до капельки, чтобы обласкал своим языком самые нежные, самые сладкие ее уголки...
Я вылизывал ее, не веря, что делаю это, — а Настя умирала от наслаждения, выгибаясь на кровати, и насаживала свою щель на меня так, будто хотела, чтобы я сунул туда голову. Она хрипела, кричала и бессвязно шептала что-то — мое имя и какие-то слова, которые я не разбирал. Очень скоро — буквально через минуту — она стала кончать, исходя в мучительных криках, — и вот тут-то я и ворвался в нее, натянув ее членом, который, казалось, стал железным. От долгожданного погружения в сладкую щель я умирал, я захлебывался сладостью и буравил Настю до самой матки — пока она металась и кончала подо мной. Я думал: как все просто и хорошо, смертельно хорошо — я ебу Настю, она кончает подо мной; почему мы не делали этого раньше?..
Я оттягивал свой оргазм долго, как мог, — целых полминуты, пока Настя, изрыгая чудовищные вопли, колотилась бедрами об меня, вспарывая моим членом свои потроха, — полминуты, казавшиеся вечностью, — и наконец не выдержал — упал в бездну и летел, падал, несся к чудовищному взрыву, который, казалось, разнесет наши гениталии на клочки...
***
Мы лежали молча — долго, тихо, счастливо; мы были вместе — одним телом и одной душой. Я вылизывал ей голову, как мороженное — лысая Настя таяла от наслаждения, растекалась в сладкую лужицу, отдаваясь этой ласке; я сосал, смоктал ее необыкновенные груди, вылизывал ей все тело, как кошка, трахал ее снова и снова — без конца, без удержу... Вначале мы почти не говорили, но потом шок от сексуальной бури стал проходить, и Настя разговорилась. Чего я только не услышал!... Она сказала мне:
— Не думай, что я распутная. Я ни за что не пошла бы на это, если б не любила тебя.
— Ты любишь меня?
— А что, разве не видно за версту?... Я смертельно влюблена в тебя, Мишка. Я готова быть тряпочкой у твоих ног. Разве не видно? Я влюбилась в тебя с первой нашей встречи... Когда я ревела тебе в жилетку — я уже обожала тебя; не знала, как зовут — и обожала... А ты — скажи, ты любишь меня? Или — просто... пикантное приключение?
— А что, по мне разве «за версту не видно»?
Настя счастливо улыбнулась, сказала — Видно!... — Я спросил ее:
— У тебя до меня были мужчины... кроме мужа, конечно?
Настя вздрогнула, помолчала — мне не стоило спрашивать это, — и наконец ответила:
— Да... Был один. Я не любила его. Как бы тебе объяснить... В общем, у нас с Гришей секса почти не было, а то, что было... в общем, я однажды пожаловалась подруге — та спросила про мою сексуальную жизнь, а я сказала, что жизни, в общем-то, никакой и нет... И я сильно... затосковала, скажем так, — всякие фантазии были, желания... Тебе можно рассказать, ты поймешь, не осудишь... И подруга уговорила меня пригласить мужчину. По вызову. Я и не знала, что такие тоже бывают... Говорила — с ума сойдешь, пойдешь налево, не выдержишь... надо выпустить пар, говорит... Это было... в общем, это было в темноте, я настояла на этом, — мне было страшно стыдно, я не хотела, чтобы он видел мое лицо... я боялась ужасно, стыдилась, проклинала себя, и все надеялась, что он не придет, хоть и заплатила бешеные деньги... Но он пришел. И — да, это случилось. Он делал со мной, что хотел — и лизал там, вот как ты, и такое делал, что даже стыдно сказать... Гриша никогда ничего подобного... Было страшно приятно, я умирала просто — чего там, тебе можно сказать! — я была будто беззащитной, голая вся, в его власти, — а он как чудовище, он пожирал меня, делал со мной все, что хотел... Это была моя фантазия, и она сбылась... Мне тогда было 24 года. Но потом... Потом был настоящий ад. Я чувствовала себя шлюхой, публичной девкой, чувствовала себя гадкой, мерзкой, грязной... Это было невыносимо, я даже хотела резать вены... И я решила: раз я такая — я должна искупить вину, я должна жить для мужа, все прощать ему, должна хранить нашу семью... Но послушай, что я тебе скажу: то, что было сейчас с нами... то, что ты делал со мной... Это было... я не знала, что такое бывает!... Господи!... Как ты это сделал, Мишка? Почему я просто... ну, теку, как дырявая труба — стоит тебе потрогать меня? Ты рисовал вот на мне кисточкой — а наслаждение было уже такое, что с тем случаем и не сравнить... Почему так?
***
Очень скоро Настя развелась с мужем и вышла за меня. С этим событием было связано много хлопот, тревог и гадостей, но я не хочу их здесь пересказывать. Скажу только, что все кончилось хорошо, но Насте пришлось откупиться половиной состояния...
Настя выходила за меня уже беременной — она забеременела в ту первую нашу ночь, — и потом у нас пошли детки, как на конвейере. Настя всю жизнь мечтала о детях, отчаялась уже — и потом так вдохновилась, что родила мне в первые года брака четырех!
Голову я первое время ей брил, и ходила Настя в парике, точно имитирующем ее прежние волосы — уж очень ее возбуждали ласки лысины, мы даже думали навсегда оставить Настю лысой, — но потом я соскучился по ее шелковистым локонам, и очень быстро — за две недели — у Насти на головке отрос беленький пушок, милый, тоненький, и Настя стала похожа на одуванчик.
Настя оказалась самым ласковым созданием на свете. Она липла ко мне, как маленькие дети липнут к маме — не желая проводить вне объятий ни секунды. В своей жизни она очень недополучила тепла и ласки, и со мной отчаянно стремилась компенсировать то, что ей недодали. Я иногда не понимал, кто она мне — жена или дочь; несмотря на то, что она была старше меня на целых три года, я часто относился к ней, как милой, обожаемой дочурке. Ласки ее часто были совсем не сексуальными: просто она липла ко мне, требуя любви и нежности. В ней, когда она ласкалась ко мне, не было ничего взрослого...
Даже и сам секс она воспринимала как часть таких детских ласк. Трахались мы каждый день и каждую ночь, кончая помногу раз, и Настя все никак не могла насытиться — ведь секса она в жизни тоже очень недополучила. Она с жадностью поглощала тепло, любовь и наслаждение — и я радовался, что наконец-то она купается в них в избытке.
А еще Настя стала очень разговорчивой. Она часами говорила со мной, выплескивала мне себя, наверстывая дефицит общения, и я вбирал в себя ее жизнь, стараясь быть благодарным слушателем. Она рассказывала мне все, у нее не было никаких тайн от меня; часто бывало, что после секса мы беседовали до глубокой ночи... Я был ужасно рад, что это хрупкое создание наконец счастливо.
Я зазвал косметологов, и они за месяц превратили Настино личико в свеженькую физиономию 18-летней девочки. Никто не верил, что ей 33; даже 25 ей никто не давал.
Инопланетяне ее больше не беспокоили. Однажды она сказала:
— Я так благодарна им... Они прилетели, чтобы познакомить меня с тобой.
E-mail автора: 4elovecus@rambler.ru