— ... Три, два, один... Мотор!
Софиты ослепили глаза, и Мэй зажмурилась. Грянула бравая музычка — сразу отовсюду, будто из самого воздуха, — и отвязная, отпадная, сверкающая блесточной чешуей Ирфни Уарпо вышла на свет, пританцовывая на ходу:
— Привет! С вами Ирфни Уарпо и ее ток-шоу «Прикоснись К Звезде», лучшее на TV+! — орала она, растягивая концы фраз. — Сегодня у нас в гостях — наконец-то! ну неужели?... сама не могу поверить! Редкий зверь, поймать которого не удавалось еще никому, — и только для нас... для вас, дорогие зрители, для нашего ток-шоу он сделал любезное исключение, — этот зверь, который ходит сам по себе... Загадочная, как сфинкс, прекрасная, как мечта, враг светских тусовок, темная лошадка, никогда не дающая интервью, американское чудо, бриллиант в бархате, — очаровательная, великолепная, несравненная Мэйдлин Гэйл, известная всем вам, как просто Мэй, Дитя Цветов!!! ВСТРЕЧАЕМ!!!..
Грянул шквал аплодисментов.
Мэй знала, что он подзвучен записью, пущенной сквозь четыре динамика, но знала и то, что будь она на настоящей сцене — шквал был бы таким же, и еще сильней.
— ... В самом ее имени — загадка: «may» — «могу», — и мы знаем, что она Может!... Но всего одна буква отделяет ее от «my» — «моя»... Она станет Моей, думают ее поклонники, и это вполне Может Быть... May be... Привет, Мэй! — Привет, Ирфни! — Как настроение? — Отличное... — Супер! Я до последнего не верила, что поймала тебя, и сейчас не верю. Но теперь-то уж я тебя не отпущу! Для начала расскажи нашим зрителям...
Они являли эффектный контраст друг другу: блестящая, змеистая Ирфни с прической за две тысячи — и ладная, простоволосая, большеглазая Мэй с гитарой, в длинном платье с аппликациями, с деревянными бусами и серьгами. Ирфни орала, размахивала руками и задавала Мэй тысячи вопросов, а Мэй улыбалась ей улыбкой, сводившей с ума миллионы — улыбкой застенчивой девушки с горного ранчо.
— ... Почему ты никогда не даешь интервью? — Но сейчас же я даю? — Эээ... Браво, Мэй! Никогда не говори «никогда»... Эта публичная жизнь достает до чертиков, честно говоря. Порой так хочется уединиться в горном бунгало и любоваться звездами... Но что же ты любишь, Мэй? — Оу! Рассказывать все или по частям? — Конечно же, все, Мэй! И по частям тоже. Начни с самой пикантной части. — Хм, — Мэй рассмеялась, прикрыв лицо рукой. — Попробую. Я люблю...
Она рассказывала про прогулки босиком, которые любила с детства, — а из Ирфни, как из конвейера, сыпались новые вопросы:
— ... одеваешь... ? — ... ешь на завтрак... ? — ... животные... ? — ... фитнесс... ?
И наконец:
— ... какой был самый невероятный случай в своей жизни? — Самый невероятный?
Мэй вдруг задумалась.
Ирфни сверлила ее телевизионной улыбкой, но Мэй смотрела сквозь нее, будто та вдруг стала прозрачной.
Перед ее глазами встал ночной перекресток, дождь — и пляшущие огни в луже. Мэй видела их отчетливо, как если бы и сейчас стояла там...
***
Машина опаздывала, а дождь все усиливался, и как назло, не было козырька, чтобы спрятаться. «Где может застрять машина в третьем часу ночи?...»
Мэй начинала подмерзать. Сегодня, то есть вчера (уже, уже наступило завтра, напомнила себе она) — вчера Мэй в сотый раз прослушивала свою запись, и таки выискала помарку. Завтра — то есть сегодня, сегодня! — в 8.00 альбом отвезут в тираж. Надо перезаписать, иначе...
... Порыв ветра вздул лужу, раздробив в ней рыжие огоньки подъезжающих фар. Машина! Наконец-то... Моя или нет?
Остановилась. Открылась дверца. Мэй влезла внутрь, отряхнув зонтик, и они поехали.
За рулем сидел какой-то незнакомый парень. — Привет, — сказала ему Мэй. — Привет-привет, лапуся.
«Лапуся так лапуся», подумала Мэй. Парень включил магнитолу. «I am child of flowers...» — запел бархатный голос, знакомый до тошноты...
— Обязательно издеваться, да? — спросила Мэй. — А ты что, не любишь Мэй? Бабская зависть, блин, — хохотнул парень.
«Хм», подумала Мэй. — Не люблю, — сказала она. — Особенно сейчас. — Ну, как знаешь, — парень выключил музыку. Остался только шорох машины, летящей по дождю. Стекла вымокли, и ни черта не было видно. Какое-то время Мэй вглядывалась в бесконечный коридор огней, мелькающих в лобовом стекле, потом сдалась и откинулась на заднем сиденье.
Они ехали, ехали и ехали... Пауза затянулась, и Мэй спросила: — А куда мы едем? Что-то очень долго... — А то ты не знаешь, куда, — хохотнул парень. — Сколько надо, столько и едем. Клиент с 537-й, Саут-Бэнк-Виллидж. Еще минут семь, как минимум.
«Какой клиент? Какой Саут-Бэнк?... « Студия была в пяти минутах от квартиры Мэй. 64-я, дом 21...
Вдруг все сложилось, как пазл. Мэй закричала: — Эй! Останови! Стой! Слышишь? Эй!.. — Вот только не надо этого, лапуся, — парень сморщился, будто у него болели зубы. — Заказ есть заказ, и я привезу тебя клиенту, хоть ты мне минет тут делай. А кстати, я и не отказался бы... — Да как ты не понимаешь, что...
Мэй вдруг умолкла.
Ее кольнул чертик, забытый со времен детства в Вайоминге: «а может быть... ?» Мэй даже похолодела.
Бесконечная круговерть тащила ее по жизни стремительно, как авто, несущее ее сейчас по дождю, и еще быстрее. Недели и месяцы мелькали, как огни в лобовом стекле; азарт успеха держал в вечном напряжении, съедая время, спрессовывая его в сроки и даты. Мэй забыла, когда она была свободна — и теперь ее сердце колол жуткий холодок приключения. «Я вовсе не обязана давать себя», думала она, «я сильная, в случае чего могу и в зубы... Ничего страшного не будет. Я...»
— Прости. Нервы сдали, — сказала она парню. — Да ладно тебе, лапуся, мое дело маленькое... Приехали. Вылезай!
Мэй вышла из машины. Дождь прекратился. Прямо перед ней был дом с открытой дверью, тускло освещавшей газон и решетку. Мэй оглянулась на водителя...
— Да-да, все правильно. Только... эй, куда? Забыла, что ли?
Мэй снова оглянулась.
— Ты!... А условие клиента? Войти в дом голяком, забыла? Ну, давай-давай, лапуся. Покажи мне свои булочки, не жлобись.
Иголка в сердце жахнула холодом, жутким и сладким, как во сне.
— А... а... куда одежду? — задала Мэй самый идиотский вопрос, который могла задать. — Ой, ну вот только не строй из себя детский сад. Куда хошь, туда и пхни, мне-то вообще насрать. Разденешься сама, детка, или мне помочь? А то я могу...
Деревянными руками Мэй сняла промокшую куртку, затем футболку и лифчик; разулась, свесив соски, бледные от холода, ступила босиком на мокрую траву, стянула с бедер джинсы с трусами, высвободила длинные ноги...
Голые бедра щекотал ветер. Мэй никогда не перед кем не раздевалась, кроме забытого друга Джереми, который мусолил ей сиськи еще там, в Вайоминге, когда ей было восемнадцать, и она мечтала о любви больше, чем о сцене... Она вдруг вспомнила член Джереми в своей письке, вспомнила силу и плотность тугого тела, прижатого к ее телу... «Я совсем голая, совсем-совсем», думала она, покрываясь гусиной кожей.
Ее вдруг переполнила кипучая удаль, ударив кровью в озябшую кожу, и Мэй резко выпрямилась.
— ... О-о! Какая вкусняшка! Такую пизду, как у тебя, обожаю просто — раскрытую, пушистенькую... А ты жутко похожа на Мэй, лапуся, тебе никто не говорил? Вот если патлы на плечи, как у нее — вообще будет одно лицо. Я, правда, не видел, что у нее ниже лица, хе-хе... Но ты тоже вполне себе ничего. Засадил бы тебе до пупа, но реноме дороже, хе-хе. «I am child of flo-o-owers...» — фальшиво запел водитель, нажал газ — и машина канула в темноту.
Мэй осталась одна. Голая, обсмотренная, с охапкой одежды под мышкой.
Она стояла перед калиткой, не зная, что ей делать. «А вдруг кто-то проедет по дороге и увидит меня?», вдруг подумалось ей — и Мэй сама не заметила, как влетела в двери, разбрызнув голой ...
пяткой лужу.
«Ты еще можешь одеться и вернуться в город», думала она, застыв на пороге... и двинулась в дом.
Она знала, что не повернет обратно, и млела от сладкого ужаса, невыносимого, как секс во сне. «Конечно, я не дам себя трахать, но...»
Это был давний эротический кошмар Мэй — оказаться на людях голой, совершенно голой, без возможности одеться и что-либо исправить. «Нет, нельзя. Сейчас оденусь и пойду в студию», думала она... и аккуратно развесила свою одежду на чужой вешалке, расправляя складки, как зануда-педант. Она расправляла бы их до утра, думая о том, что в студии все сходят с ума — но из глубины дома вдруг донеслась песня, и Мэй вздрогнула. «... I was born under a rainbow, the child of flowers and Earth...» — неслось сквозь стены. «Это знак», подумала Мэй (хоть это вовсе не обязательно должно было быть знаком — ее хит крутили везде и всюду, от «Хилтона» до трущоб); сжавшись в комок сладкого ужаса, она пошла к песне — абсолютно голая, без возможности прикрыться и сбежать. «Поздно», шептала она себе, чуть не плача от страха и от жара, бившего в голую вагину и в соски. Нагота бедер и груди вдруг окутала ее, ощутившись резко, как в холодной воде, и Мэй казалось, что она плывет в невесомости...
Подойдя к ярко освещенной комнате, она замерла в дверях и, вздрагивая от ударов сердца, заглянула внутрь.
Мэй ожидала увидеть там развязного мачо или еще кого-нибудь, кто, по ее впечатлениям от кино, мог заказывать девочек на дом. Но там сидел патлатый парень лет тридцати и тыкал кистями в большой холст, повернутый тылом к Мэй.
«Художник!», подумала она. «... Of flo-o-owers» — плаксиво подвывал парень вслед за песней, шатаясь на стуле, как пьяный. «Да он и впрямь пьяный» — поняла Мэй, увидав галерею бутылок на паркете.
Глаза у парня были на мокром месте, и он регулярно тер их грязным кулаком, пачкая лицо. Мэй стояла в дверях, но тот не замечал ее. Раскачиваясь и подвывая в такт песне, он яростно тыкал кистью в холст, пока песня не отзвучала до конца. Тогда он клацнул кнопкой, расхохотался и закрыл лицо руками: — Она дьявол... дьявол... или ангел? А я?... — выл он в ладони, покачиваясь на стуле.
Что-то толкнуло Мэй, и она шагнула вперед.
— Привет, — сказала она, чувствуя, как проваливается в ледяную прорубь.
Художник дернулся и подскочил, глядя на Мэй.
— Ооо... ааа... — ухмыльнулся он, но вдруг прищурился, вгляделся в Мэй и крикнул: — Ты кто?! — Я... ты заказывал, — сказала Мэй, будто оправдываясь. — Ааа... ну да. Да. Самое смешное, что... а ты знаешь, ты даже немного похожа на нее. На нее, — художник ткнул пальцем в магнитофон. — Тебе никто не говорил? — На кого? — На Мэй. На крошку Мэй с гитарой. Ты красивая, черт! — Говорили. И что? — Нравится она тебе? — Не знаю. Может быть...
Мэй прошла вглубь комнаты, бессознательно виляя бедрами, как львица. Лампа осветила ее ладную фигуру, очертив тени под грудями и выпуклый рельеф голой письки, который так понравился водителю. Нагота влила звериную чувственность в ее пластику, и художник ухмыльнулся, закусив губу.
— Что значит «может быть»? — спросил он, клацнул кнопками — и снова раздались переборы гитары, и бархатный голос запел «I am child of flowers, I am kid of sun...» Мэй непроизвольно сморщилась: в этот лейбл проскочила ошибка в тексте, которую не заметил никто, кроме нее.
— Ты чего морщишься? А? — вдруг крикнул художник, сверкнув глазами, — и, прежде чем Мэй успела что-то понять, схватил банку с краской и швырнул в нее.
Мэй с визгом отскочила, — а банка, перевернувшись в воздухе, обдала ее бирюзовым потоком, залившим ей всю голову, лицо и грудь, и шлепнулась на пол.
Мэй задохнулась от бешенства и холодной жижи, обжегшей тело. — Ты... ты... — хрипела она, растирая по лицу и по волосам бирюзовое месиво. — Ах ты псих! Пьянь патлатая! — и выкрашенная Мэй прыгнула вперед, схватила первую попавшуюся банку и окатила художника, который пытался прикрыться рукой. Тот сразу сделался салатовым, как газон. — Ага! Ага! Получай! — Мэй схватила новую банку — и закашлялась: в лицо ей ударил желтый поток, залепив глаза.
— Убью! Убью! — хрипела она, плюясь и смазывая краску с век. Пока она терла лицо, на ней осели два новых потока: малиновый и зеленый. Художник хохотал, вооружаясь новыми банками. — Шизоид! Уголовник! Вот тебе! Вот! Вот!... — Мэй нахватала пластиковых флаконов и поливала художника длинными струями, стараясь попасть ему в рот. Художник отбивался, плескаясь в Мэй большими цветными плюхами, от которых Мэй поначалу уворачивалась, но потом стала незаметно подставляться, распробовав веселый ужас этого безумия.
Вскоре образовались два лагеря и линия фронта: художник и Мэй, обставленные банками, прыгали, как мультяшные чудища, обливались краской и хохотали, как психи. В воздухе мелькали струи, яркие, как радуга, оседая на телах, на волосах, на полу, на мебели и на всем и вся; тонкое, округлое тело Мэй двигалось стремительно, как цветной ураган, и торчащие соски, один зеленый, другой оранжевый, буравили воздух боевыми пиками. Волосы ее, слипшиеся в сплошной многоцветный нимб, мотались в воздухе, разбрызгивая пестрые фонтаны. Густая краска облепила ее до ушей и ручьями стекала по телу.
Бойцы визжали, хрипели, отчаянно обзывались и хохотали — чем дальше, тем громче и надрывней, пока наконец не повалились на пол, подвывая от смеха и изнеможения. Оружие кончилось, и они какое-то время швырялись всем, что попадало под руку, пока не обмякли и не вытянулись по полу усталыми тряпками, вымокшими в краске.
В голове и в теле гудел цветной гул. Мэй будто родилась заново. Она лежала в веселой луже красок и улыбалась во весь разноцветный рот. — Аааоооуу... Ты уголовник, — стонала она. — Я сдам тебя копам... — Ты! Ты не любишь крошку Мэй? Как можно так? — донеслось из-за линии фронта. — Да люблю я ее, люблю! Доволен? — Ты скривилась, когда... — Я просто... пукнула, ясно? Обожралась чили, — Мэй прыснула, выплескивая последние запасы смеха. Художник смеялся с ней: — Ну надо же... Я не унюхал... — Еще бы. Тебе сейчас весь мир пахнет спиртом. Что роза, что дерьмо — все едино... — Неправда! Я выпил всего две... — донеслось уже ближе к Мэй. — ... А потом размножил их на восемь. Все художники так делают... Оооу! — Мэй дернулась, потому что по ее животу и вагине прошлась требовательная рука, смазав краску.
Дернулась, но не протестовала.
Во-первых, тело было непослушным и рыхлым, как тряпка; а во-вторых, это было зверски приятно. Так приятно, что Мэй выгнулась, подставляясь руке, размазывающей цветное месиво по ее телу.
Твердая ладонь скользила по ее ноге, по бедру, по гениталиям, обволакивая Мэй потоками мурашек. Сверху склонилась кошмарная голова серо-буро-зеленого монстра. — Ты чертовски эффектно выглядишь, — сказала голова, и по телу Мэй заскользили две руки.
Ее еще никогда не купали в краске, никогда не размазывали жидкую радугу по голому телу, и это было приятно до чертиков, до щекотки под кожей и в паху. «Мне просто приятно», думала Мэй, слушая свой стон, «я не собираюсь отдаваться ему, я просто разрешаю ему делать мне приятно...»
— Ты настоящая радуга, — шептал художник, лаская Мэй. — Девочка-радуга. И ты так похожа на нее...
«Я ведь почти шлюха», думала Мэй, «голая выкрашенная шлюха — для него», и цеплялась за спасительную мысль: «но я же ему не дам... Мне просто приятно, и... я немножко сошла с ума... Я... я... « Она закрыла глаза. Руки художника уже скользили по ее груди, мучая сосок в липкой оболочке, как клюквинку в варенье, и настойчиво мяли внизу, между ног, где краска смешивалась с соком ее тела.
«Боже, как хорошо», думала Мэй, не замечая, что гнется и отчаянно улыбается до ушей, сверкая перепачканными зубами. «Ну как же хорошо, ну что же это... Сейчас он... сейчас он будет... нельзя... я... я... ааааа!... « — она вдруг ощутила ... на себе груз тела, большого и властного, и зажмурилась крепче. Мысли путались в ее голове. Ей раздвинули ноги, уткнулись в нее требовательным колом... и вдруг Мэй осознала.
Она поняла, Как Ей Этого Хочется.
В ней просто сверкнуло Это — ясно, как молния, не столько для ума, сколько для тела, — острое желание ощутить внутри член, насадиться на него мякотью, обтечь его соками и всем нутром, принять его и смаковать в себе, истекать щекоткой, отдаться и дать себя мять, месить, тискать, как кусок цветной глины...
Боже, как ей хотелось этого... и член уже вплывал в нее — а она корячила ноги и подставлялась ему, отбросив все мысли, и отдавала себя жадным рукам, каждой клеткой тела отзываясь на их ласку; «меня имеют», думала она, «я шлюха, и меня имеют... я... я... « Ум недоговаривал страшное, а тело сладко отзывалось и таяло, расцветало, кричало и пело, и в вагине было плотно и сладко, и твердый живчик толкался в ней, натягивая голодное нутро — наконец-то, наконец-то...
— Ааааа... аааа... — стонала Мэй, подмахивая своему клиенту (клиенту? — о Боже, нет, нет... аааа...). Их тела скользили друг об друга, и краска всех цветов стекалась и смешивалась на них в диковинные соцветия. Это было дьявольски красиво, и художник сверлил Мэй восхищенным взглядом, мял ее, лепил из нее живую радугу, мешая цвета на ее коже, как на палитре; его член давно вошел в Мэй до упора и толкался в ней так сладко, что Мэй, ошалевшая от наслаждения, вдруг сжалась тугим комом, выдохнула — и забилась под своим клиентом, молотя ногами по полу. Плотность, клокотавшая в ней, лопнула, распылила ее по Вселенной, и кончающая Мэй наяву увидела звезды и сладкую черноту хаоса.
«Меня трахнули... я кончила... впервые... не сама... какой ужас... как хорошооооо... « — то ли думала, то ли бормотала Мэй, благодарно обтягивая вздрагивающий член... — Ыыыы... Ыыыы... — стонал художник, судорожно обхватив ее. Она жалась к нему, улыбаясь во весь рот.
— Ыыых... Дьявол! У тебя и улыбка ее, — хрипел художник, сжимая Мэй за плечи. — Иииы... — отозвлась Мэй, глядя в никуда. — Прости... я в тебя... Но ты ведь предохре... преходра... тьфу ты, дьявол! Просто я не привык, что ты... вы... обычно такие, как ты, не кончают. Ты ведь не притворялась? — Иииы... — Ну вот!... Обалдеть! Ты так возбудилась... а я-то... Охо-хо-хо-хо!... — хохотал художник, встав с нее и подойдя к зеркалу.
Мэй попыталась приподняться. Подсохшая краска натянула кожу, и Мэй морщилась, чувствуя себя крокодилом в панцире. Волоча непослушные ноги, она подошла туда же...
— Ааааааа!
На нее смотрело голое сине-красно-бело-желто-черно-зеленое чудище, похожее на игуану и на кремовый торт одновременно.
Мэй пялилась на него, раскрыв рот, — и потом дико хохотала, повалившись на художника.
Они ржали, шатаясь и толкая друг друга, затем плюхнулись на пол.
— А ведь красиво, черт возьми. Кроме шуток. Ты потрясающая, — говорил художник, и разукрашенная Мэй любовалась собой, выпячивая цветные груди. — Ты уйдешь? — Ииииы... — Я заказал два часа... не знаю, сколько времени... Я доплачу, если что. Пошли к океану! — К океану?.. — Ну да. Тут в двух шагах. Заодно и вымоемся. А? — Нууууу... А как же я пойду? — Так и пойдешь. Только не говори, что стесняешься, ладно? Да и нет сейчас никого, одни чайки...
Он повел ее к выходу. Краем глаза Мэй успела заметить холст, залитый радужными каскадами, как и все вокруг.
— Картина! Твоя картина! Мы залили ее, — в ужасе говорила она, пробираясь за художником к выходу. — Не переживай. Она не слишком отличалась от того, что сейчас... Как тебя зовут? — Мэээ... ыыы... Линни, — спохватилась Мэй. Ее действительно так звали в детстве. — Линни? Элинор или Мэрилин?... Впрочем, неважно. А меня Лайонс.
Они вышли на улицу. Уже рассвело, и дом окутывала матовая дымка утра. Мэй вдруг вспомнила, что она голая, совсем голая, и поняла, что сейчас пойдет в таком виде Бог знает куда. Одежда осталась в доме. Ее кошмар сбывался...
У нее вдруг подкосились ноги.
— Ты чего? — Лайонс держал ее за руку. — Благодать какая. А? Погляди! А? Дьявол меня дери... Эй! Эгегей!... — орал он в матовый туман. «I am child of flo-o-owers...» — затянул он хриплым, фальшивым басом, всхлипывая, как пацан. Глаза его были прозрачными и дикими, как у собаки. У Мэй пробрало внутри, и она обняла Лайонса, подхватив напев:
— I was born under a rainbow-o-ow, — выводили они хором. Мэй, как могла, старалась петь плохо. Где-то впереди, за туманом, гудели волны. — А еще мо-о-орщилась, — обиженно тянул Лайонс. — Ты знаешь, что в полночь я пришел к отрицанию миметической формы как таковой, и готов был совершить акт фундаментальной деструкции? Но ты... Девочка-радуга. Так будет называться моя новая картина, и нужно, чтобы ты это знала. Девочка-радуга... Эй, смотри! А? Ага? Ага?
Они спустились по дну ложбинки, заросшей полынью — и вдруг вышли в простор, оглушивший их гулом и широтой, ровной и безразмерной, будто воздух разомкнулся в никуда.
Это было невероятно, но Мэй за всю ее жизнь ни разу не была на берегу океана.
Она стала, как вкопанная, стиснув Лайонса, и закричала: — Эээээыыыииии!..
Ее крик впитался туманом, как губкой. Огромные волны, густо-седые, ровные, как дюны, наплывали и валились на белый песок, обдавая его живым кружевом. Сразу ощутилась сухая краска на коже, натянутой, как чешуя, — и сразу захотелось сбросить ее, высвободиться, вымокнуть до печенок, до визга...
Переглянувшись, Мэй и Лайонс рванули вперед, крича, как ненормальные.
... Когда Мэй, оглушенная холодом и мощью волн, швырявших ее, как тряпочку, опомнилась и перестала визжать — Лайонс выволок ее на мелководье и принялся тереть, как чайник.
— Хххххыы — хрипела Мэй, прочищая горло. — У-гу-гу-го-го, — гудела она, подставляясь сильным рукам. Краска не желала смываться, и Лайонс ругался: — Едрить его! Теперь мы будем радугами, хо-хо... У тебя волосы не трех, не четырех, а целых пяти цветов, Линни! Твои клиенты передерутся. — Ххххыы... Насрать! — Правильно! Я смотрю, ты совсем зафигачилась, Линни? — За... чего? — Ну... увлеклась и немножко забыла про работу. А?
Кое-как смыв верхние слои, они стали плавать и плюхаться, летая на волнах, как на качелях. Мэй овладел шалый восторг, и она брызгалась в Лайонса, как когда-то в детстве в Джереми, подстерегшего ее голышом в озере, — а тот вдруг схватил ее, вынес на руках из волн и уложил на песок животом вниз, как собаку.
Мэй стояла на четвереньках, разноцветная и смешная, а Лайонс трогал и мял ее сзади, между выпяченных ягодиц — прямо по голому, липко-зудящему, — и Мэй тыкалась головой в песок и покачивалась в такт пальцам, лапающим ее за нутро. «У меня свисают сиськи, как у коровы», думала она, «я мокрое сумасшедшее животное, я глупая самка; хорошо, что на берегу никого... совсем никого...»
Она очень хотела, — и упивалась своим хотением, тонула в нем и смеялась от предвкушения, что сейчас, вот сейчас в нее войдет большой сильный член, и внутри у нее станет кисленько, и мятно, и подсасывающе-сладко, и...
Мэй вскрикнула, потому что одновременно произошли две вещи: ее распер Лайонс, проникнув членом внутрь, — и она вдруг увидела в тумане людей, которые приближались к ним.
— Иииыы... там... там... — пищала она, шатаясь от толчков Лайонса. — Ну и что? — хрипел тот. — Ты стесняешься?
Мэй стеснялась стесняться. Член распирал ее, ныряя туда, где не бывал еще никто — в кипучую мякоть утробы, в глубинные ее недра, где щекоталась новая цветная сладость, растекаясь по всему телу. Мэй выла и смотрела вперед, глядя, как люди — двое парней и девушка — подходят к ним. «Меня ебут», думала она, «я голая, меня ебут, и все это видят. Они идут сюда, и они это видят. Они видят, как меня ебут, видят мои сиськи, мое голое тело, и сейчас подойдут и посмотрят мне в глаза...»
Это было безумней самого безумного из ее кошмаров. Толчки били в ее утробу все острей и слаще, ритм ускорялся, невидимые ладони Лайонса хватали ее и месили, как кусок воска, — а люди подходили все ближе и ближе. С каждым их шагом Мэй проваливалась куда-то, где бурлил кипучий холод, вылетала прочь из своего тела, становилась невесомой и прозрачной, как туман, розовый туман зари, подсвеченный солнцем... Люди, глядя на них, переглядывались, замедляли шаг — но, потоптавшись, шли вперед, ближе и ближе к ним, и Мэй проваливалась еще глубже, сжатая с двух сторон — безжалостным членом Лайонса и взглядами, прожигающими ее до сердца.
Сквозь шум прибоя донеслось — «... the child of flowers and Earth...» «О нет... « — охнула Мэй, извиваясь в зверской пытке стыда и похоти. У одной из девушек болтался на руке приемник, оглашавший берег руладами Мэй — той самой Мэй, которую ебли глазах у прохожих, голую, раскоряченную, выжженную стыдом Мэй... Люди шли и шли на нее, приблизились к ней вплотную — а она терпела, стараясь не кричать, но вдруг блаженство прорвало ей рот, вылилось из нее, и она взвыла, глядя на людей черным, мутным взглядом, сморщилась, стаяла, стекла на песок — и лопнула в отчаянном оргазме.
Ладони Лайонса крепко сжимали ее бедра, не давая убежать. Все ее тело превратилось в гейзер пенистого наслаждения, стыдного и жгучего, как смерть. «Боже, дай мне умереть. Хочу не быть. Хочу, чтобы конец», — то ли думала, то ли кричала она, корчась на члене, натянувшем ее до пупа.
Улыбаясь и краснея, люди прошли мимо, стараясь не глядеть на Мэй и друг на друга. Парень что-то крикнул, Лайонс грязно выругал его, шлепая по бедру кончающую Мэй, — а та рвалась на части и выла, сливаясь с голосом, выводившим «... I am kid of sun...»
***
— ... Так какой был самый невероятный случай в твоей жизни, Мэй? Ты расскажешь нам?
Мэй смотрела на Ирфни и не видела ее.
Она вспоминала, как лупила Лайонса по плечам и по макушке, выкрикивая — «Подонок! Похотливая свинья! Что ты наделал?...», а Лайонс качался, закрыв лицо руками, и выл без слов «I am child...» — «У нее и другие песни есть», — кричала ему Мэй, — «зациклился, да?...»
Вспоминала, как брела по утреннему шоссе, кое-как одетая, разноцветная и обалдевшая, и улыбалась во весь рот, не думая, как доберется домой. Вспоминала, как прислушивалась к жидкости в себе, которая, как ей казалось, влажнела в ее утробе — две порции семени Лайонса, из которых, может быть... Вспоминала, как отмывала с себя остатки краски, и потом стояла голая перед зеркалом, изучая себя — острые груди, чуть вытянутые кверху, округлый изгиб бедер, плавных и юрких, как у львицы, темные волосы до сосков, большие счастливые глаза — и ямочки на щеках, мягкие маленькие ямочки от глупой детской улыбки, натянувшей ее губы...
— ... Самый невероятный случай? — Мэй наконец взглянула на Ирфни. — Самый невероятный случай был со мной в Мадриде. Перед концертом я объелась чили, и на сцене просто подыхала — так хотелось в одно место... А потом говорили, что я еще никогда не пела так страстно.
Врубили магнитофонные аплодисменты с хохотом вперемешку. Минуту или больше Ирфни картинно хохотала, а потом сказала:
— Что бы ты хотела передать своим поклонникам, Мэй?
Мэй помолчала. Затем повернулась к камере:
— Привет, Лайонс! Как дела? Я знаю, что ты здесь. Ты был прав: я зафигачилась... Но мне понравилось. Жди меня в гости! За двести баксов, которые ты заплатил мне, я купила себе платье. Его я и одену, ты не против? Как поживает «Девочка-радуга?» А у меня для тебя сюрприз.
Она обхватила гитару, тронула струны — и низковатым голосом, бархатным, как ее волосы, запела:
— May be...