— Ну что мы с тобой наделали, волчонок? Это я во всем виновата... Нам нельзя было этого делать! — Почему? — искренне недоумевал я.
Это пробуждение было самым сладким и счастливым в моей жизни: большая, теплая Анни под боком, голая, ласковая, мягкая, как мама... — Почему? Ведь я тебя люблю, — говорил я, обнимая Анни и целуя ее в шею.
Я не думал о том, КАК я любил ее: любил, и все. Она была для меня и мамой, и старшей сестрой, и любовницей, и учителем, и лучшим другом, и королевой... Мне уже не было стыдно от нашей наготы — наоборот, она казалась мне естественной и необходимой: нежно, близко, тело к тело — чтобы ощутить родное тепло...
— Я тоже люблю тебя, волчонок. Но ты не понимаешь...
Я не понимал, и не хотел ничего понимать, потому что был счастлив, как никогда в жизни. Взрослая, сексуальная, блистательная Аннабель была нежной Анни — МОЕЙ Анни. Я свято верил, что теперь она будет рядом со мной всю жизнь.
Избыток ласки, оглушившей нас этой ночью, распалил меня, и я требовал еще, еще и еще. Я рос в жестоком мире, я не знал ласки со смерти матери — и изголодался так, что стал совершенно ненасытным. Я не отлипал от Анни, я лез к ней так, будто мне было не тринадцать лет, а пять; я хотел сидеть только у нее на коленях, как слюнявый карапуз, я игрался ее волосами, подлизывался к ней, как щенок, прижимался к ней и втихаря плакал от счастья.
Анни оделась сама и заставила одеться меня, но я все время норовил расстегнуть ей курточку, не понимая, почему это нельзя; и наконец, Анни сдалась, и я добыл из курточки ее сиськи и впился в них, как в любимую игрушку. Я целовал их, мял, дул в них, как дуют в нос собаке, вылизывал их сверху донизу, сосал набухшие соски, как леденцы, — и наконец Анни, шептавшая мне сквозь стон «что ты делаешь? ну что ты делаешь? хватит! прекрати! волчонок, слышишь? аааа...», сделалась пунцовой, а голубые глаза ее снова стали сумасшедшими. Она вскочила передо мной: — Волчонок, ну так же нельзя?!.. — Почему? — Потому что... аааа... — и я, ликуя, увидел, как она снимает штаны, оголяя заветную щель. — Говоришь «нельзя», а сама раздеваешься! — Волчонок, я не могу... Иди сюда... — стонала она, ложась на мою койку и раздвигая ноги. Холодея от предчувствия блаженства, я сбросил одежду и, потрясая каменным писюном, залез на Анни.
Она лежала передо мной — голая, доступная сверху донизу... Впервые передо мной была ее распахнутая щель. Недолго думая, я прильнул к ней ртом... — Ааааа! Что ты делаешь? Аааоооууу! — выла Анни, выгибаясь, как ящерица — а я, видя, как ей это приятно, с утроенной энергией лизал соленую горошинку, обжигавшую мне рот металлической горечью. Вскоре Анни, вопившая, как мартовская кошка, потянула меня наверх — «иди сюда, иди скорей, скорей!» — и я заполз на нее. Она нащупала мой писюн, взяла его, вставила в себя — и надавила руками мне на попу: — Ты понял, как делать?..
Но я уже погружался в Анни, подвывая от кайфа. Писюн обволакивался нежной мякотью, и мне казалось, что у меня между ног цветет сказочный цветок. «Еще, еще... быстрее!» — шептала Анни, наподдавая мне бедрами, и я ускорял ритм, держа ее сиськи и улыбаясь ей, а она все стонала и шептала, закатив глаза — «быстрей, быстрей, волчонок! еще, еще... аааа... еще быстрей, еще! Еще!!! Еще-о-о-о-о-о!... Ааа... аааааа... ааааааа... АААААААООООУУУУУЫЫЫЫ!!! Аа! Аа! Аа!...» — орала она, раскрыв рот, а я орал вместе с ней и изливался в нее сладкими плевками, пока не рухнул ей на грудь.
Такого абсолютного, безбрежного счастья я не испытывал никогда.
Так прошел день, другой, третий... О днях мы знали только по часам: в космосе царила вечная ночь, да и окон в космолете не было. Он садился на разные планеты, а мы не выходили из нашей каюты и изводили друг друга ласками, восторгами, запретами, мольбами, наготой, оргазмами, обидами и примирениями. После нескольких безуспешных попыток пресечь наши совокупления Анни плюнула — и отдавалась мне по нескольку раз на дню. Она была взрослой, она командовала мной, и я слушался ее — но запрет любви был не по силам мне. Мне все время хотелось ласкать и целовать ее, — а из ласк сам собою получался секс. Спали мы только на одной койке, и только голышом...
Я хорошо помню, как однажды Анни села передо мной на корточки, взяла меня за обе руки и посмотрела на меня своими печальными глазами. — Чего ты? — спросил я.
Анни ответила не сразу: — Скоро мы прилетаем на Гро-4. — И что?
Анни вздохнула, затем сказала: — Волчонок, тебе нужно остаться там. Ты выйдешь на Гро-4. Я дам тебе рекомендацию к одному человеку... — А ты? — А я полечу дальше.
Вначале я не поверил. Потом похолодел.
— Нет, Анни!... Я только с тобой! Я куда угодно с тобой!.. — Тебе нельзя со мной, волчонок Гор. Нельзя. — Почему? — Потому. Нельзя. — Анни, я с тобой! Я не могу... — Нет.
Анни была взрослой, и я почувствовал в ее «нет» силу, которая была сильней меня. Горький комок сжал мне горло, но я подавил слезы — и остаток дороги не разговаривал с Анни в надежде разжалобить ее; потом не выдержал — стал подлизываться к ней... Но Анни печально смотрела на меня, и я холодел, понимая, что вижу ее в последний раз.
Я сошел на Гро-4, как робот — ничего не чувствуя и ни о чем не думая. Анни в сотый раз повторяла мне инструкцию: — Недалеко от космопорта, на 583-й улице, в доме 237 живет Алеас Роуль. Найдешь его, дашь ему эту записку...
Внезапно Аннабель схватила меня за обе руки и сжала их. Пришла пора прощаться, и я застыл. — Смотри на меня, волчонок, — сказала она, и я, хоть и упорно косился вниз, вынужден был поднять взгляд и заглянуть ей в глаза. Они смотрели на меня пронзительно, как космические маяки. — Волчонок Гор, я никогда не забуду тебя. Ты всегда будешь со мной. Всегда. Запомни это. И запомни, что я тебе скажу: никогда не ищи меня. Никому ни слова обо мне, кроме Роуля. Ты понял меня, волчонок Гор?
Я кивнул. Слезы никак не желали прятаться обратно, хоть я и сжимал губы до боли...
— Тогда прощай. Прощай, волчонок. — Аннабель отпустила было мои руки, но тут же не выдержала — схватила меня, прижала к себе — крепко, до боли, — и стала отчаянно целовать в макушку, в лоб, в уши. Я не выдержал — разревелся; но Анни уже входила в космолет.
— Анни!... — Я ринулся было к ней.
Она обернулась и покачала головой. Я застыл, будто налетел на невидимую стенку. В последний раз печальные, влажные глаза Анни глянули на меня — и исчезли за оградой...
***
Алеас Роуль, прочитав записку, удивленно уставился на меня: — Значит, ты и есть тот малыш, который начудил на Друэре? — Начудил?!.. — Если бы не ты, ей пришлось бы хорошо поработать. Головой и телом... — Кому? — Аннабель, разумеется. Ведь ты ее знаешь под этим именем? — А что, у нее есть и другие? — Сколько угодно. Однако — невероятно! как она могла так попасться? Она?! Почему она вышла на Друэре? — Она хотела купить мне одежду, — пробормотал я. — Одежду? Невероятно... Кто ты такой, малыш? Кто ты для нее? — А кто она? Расскажите! — крикнул я, забыв о запрете Аннабель. — Как, ты не знаешь?... Невероятно! Хотя — она же написала мне... сейчас, где это?... ага: «не посвящать Гора в наши дела, устроить его жизнь так, чтобы она никак не пересекалась с ними...» Впрочем, и я не слишком много смогу рассказать ...
тебе. Никто не может точно сказать, кто она и откуда она взялась. Когда я видел ее, на вид ей было не больше двадцати, но я знаю, что ее видели и семьдесят, и сто двадцать, и двести лет назад, и всякий раз она была молодой. Говорят, что ее видели в разных обличьях... Много баек о ней ходит, всех и не перескажешь. Одни говорят, что она колдунья-оборотень, другие — что она потомок древних демонов, третьи — что она владеет тайной бессмертия. Не берусь судить, — расскажу то, что знаю. Аннабель — галактическая странница, охотница за чужими тайнами — или, проще говоря, любитель совать нос в чужие дела. Говорят, за ней охотится тайная полиция двадцати планет. Аннабель работает только на себя — и один черт знает, чем она руководствуется, раскапывая на свет Божий всякие мерзости, о которых потом узнает весь мир. Я знаю только одно: любая газета, любой телеканал готов выложить целый шкаф галактических банкнот за одну-единственную захудалую тайну, проданную Аннабель. Ну, а попади тайна в прессу — и все, крышка. Не одно правительство рухнуло, не одна афера раскрылась, не один знатный негодяй арестован, сослан или просто прибит, как муха, за годы работы этой красотки, — а сколько столетий она работает, ведомо только Богу, дьяволу и ей. Всем, что имею, включая собственную никчемную жизнь, я обязан ей. И долг свой помню, — и плевать мне, что о ней говорят... Чего пригорюнился, малыш? Видать, и тебе она запала в душу? Брось, сынок, не бери в голову: Аннабель холодна, как звездная пыль...
— Неееееееееет!... — крикнул я.
... Прошло много лет. Роуль устроил меня в космопорт, жизнь моя шла стабильно — я имел, несмотря на молодость, твердый заработок, привелегии, жилье... Но мысли об Аннабель не покидали меня. Ее запрет давил меня, как жернов на шее, и я задыхался, живя один на один со своей тайной. У меня не осталось никакой памяти об Анни, кроме воспоминаний — ни голограммы, ни паршивой фотографии, ни даже перчатки или пуговицы. Только взгляд печальных глаз, глядящих изнутри памяти...
Год назад я узнал о Всемирном Мозге. Шансы были ничтожны — ведь Аннабель была галактической странницей, бороздила космос черти-где, и тайная полиция двадцати планет не могла найти ее, — но это была единственная моя надежда. Целый год я пробирался к Мозгу — окольными путями, через знакомства, подкуп и взятки; я потратил все свои сбережения и влез по уши в долги.
Наконец, наступил день, которого я ждал, не веря, что он наступит. Я вошел в диспетчерский пункт Всемирного Мозга: мне было выделено пять минут — целых пять минут! — для того, чтобы воспользоваться могуществом этой невероятной машины.
Оператор надел мне на голову шлем, повторил инструкции, которые я давно уже помнил наизусть, включил «старт» — и я представил Аннабель. Как можно ярче, точнее — как живую: как она целует меня, как смотрит на меня своими печальными глазами, как мылит мне голову, как обнимает, а я купаюсь в ее волосах...
«А вдруг она изменилась? Какая она сейчас? Что там Роуль говорил про «много личин»?... А вдруг она умерла? Нет, нет, стоп, блокировать лишние мысли! представить ее ярче, яснее, чтобы...»
Но тут раздался писк, и робот сообщил: «по запросу найден индивидуум». Не веря себе, я открыл глаза — и увидел на экране Аннабель. Такую, какой я помнил ее.
Ниже была надпись:
«Гуманоид земного типа, пол женский. Возраст не определен. Имеет сына: возраст 9 лет, 113 дней, 3 часа, 2 секунды по Галактической Временной Шкале. Местонахождение...»
— Ваше время истекло! — Оператор поднялся навстречу мне, и я едва успел ткнуть в кнопку «печать». С меня сняли шлем, оператор подтолкнул меня к выходу — но заветный листок был уже у меня в кармане. — Распечатка данных воспрещ... — оператор запнулся, нащупав тысячную купюру, которую я сунул ему в ладонь.
Следующий месяц прошел в полетах, в терминалах, в пересадках с планеты на планету...
И вот я иду по улице далекой планеты Луйлларион — никогда и не думал, что есть такая, — иду мимо чистеньких домиков, огороженных цветными заборами, мимо садов, цветников, огородов... Безобидная фермерская планета была идеальным убежищем для тех, кто скрывался от тайной полиции двадцати планет, ничего не скажешь.
— Что за полыхание на горизонте? — спросил я у местного жителя. — Звездная пыль нагрелась. Так мы называем ее. Маленькая комета сгорела в ней — вот она и нагрелась. Для нас это не опасно... — Вот как?
Я брел по тихим улицам не спеша. Я столько ждал этого дня, столько пережил и перечувствовал на пути к нему, что сейчас не чувствовал ничего, как и тогда, в день высадки на Гро-4. Мысли о предстоящей встрече никак не складывались в моей голове в стройную картину, и я все пытался представить себе...
— Эй, парниша! Разуй глаза!
Под ноги мне бросился какой-то мальчишка. Я посмотрел вниз: дорога была усеяна существами, похожими на белых мышей — каждое размером с яблоко. Я перевел взгляд на их пастуха...
— Чуть было весь клуфятник не подавил мне... Эй, ты чего рот разинул?
Но я молчал. Не каждый день доводится встретить на улице самого себя — вылитого, один в один, только без щетины.
Наконец я переспросил: — Что-что не подавил? — Клуффятник. Ты что, клуффов никогда не видел, что ли?
Глядя на пастуха клуффов, я будто смотрел в зеркало.
— А тебя как зовут, дружище? — Горгодамбор! — гордо сообщил Второй Я. — Только все зовут меня Гор. Так проще для языка и мозгов. — А скажи, Гор... мама не называет тебя волчонком? — Называет... а ты откуда знаешь? И вообще, кто ты такой? А ну — ни с места!
В руках у Второго Я вдруг появился пистолет.
— Тревога один бета, — шептал Гор в микрофон, торчащий из-за уха. Он постепенно отходил назад, не сводя с меня пистолет. Я не двигался, совершенно не представляя, что делать.
На меня вдруг нахлынула какая-то апатия, равнодушие ко всему и вся; и поэтому, наверно, когда из-за забора появилась знакомая фигура с золотистым каскадом волос, я думал о ней, как о голограмме: «Она не изменилась. Только стала ниже. Или это я вырос?»
— Кто вы такой? — спросил знакомый голос. Он тоже не изменился.
Я молчал. Печальные голубые глаза внимательно всматривались в меня, щурясь от света...
***
Спустя три часа я все еще ничего не понимал. Мы лежали в постели, обессиленные любовной гонкой, но никак не могли ПОВЕРИТЬ — и жадно трогали, мяли, щупали, обнимали друг друга, все желая удостовериться, что это мы — живые и настоящие.
Анни, большая теплая Анни, моя вторая мама, была теперь странно маленькой и тонкой, хоть лицо и тело ее не изменились — разве глаза стали еще печальней, и ресницы еще длинней. Она улыбалась и плакала. Минуту назад ее бедра сновали на моем молодце, как на поршне, и он накалялся силой, которая не вмещалась в нем, распирала его — и я кричал от этой силы, ослепительной, как сверхновая, и Анни тоже кричала, вцепившись мне в волосы...
Я гладил ее сиси и шептал: — Такие же, как и были. Такие же. Только меньше. А мне двадцать три... Анни! — Что? — Я никогда не прощу тебе, что не видел тебя с Гором внутри. Не видел твой животик... — У меня есть голограммы... Почему ты ушел? — Что?! — Все эти годы я не жила. Жила только Гором, сыном, видела в нем тебя... Ну почему ты ушел? Почему послушал меня?! — Анни... Скажи: если я нашел тебя через Всемирный мозг — значит, могут найти и другие? Полиция, враги?.. — Нет. Меня мог найти только ты. Разве тебе не объяснили? — Что? — Устройство Всемирного Мозга. Можно найти только того человека, который живет в тебе. Не тенью, не мертвыми картинками, а — как живой. Понимаешь? Иначе машина не фиксирует образ. Я ни в ком не живу... только в тебе, волчонок. — Разве в тебя не влюблялись другие? — Влюблялись — это не то. Влюбляются в выдуманный образ, в фантом. Таких, как ты, у меня больше нет. Я ведь перекати-поле... Была. До того, как родился волчонок... то есть Гор... то есть... С тех пор я бросила свои игры и поселилась здесь. Это невероятно, этого не могло быть... — Что? — Сын. Наш сын. Я не могла иметь детей. — Почему? — Потому. Ты ведь ничего не знаешь обо мне, волчонок. Я могла жить вечно — или почти вечно. Я меняла тела; у меня их было восемьдесят четыре, и было бы больше, если бы я нашла подходящих покойниц. И если бы не случилось невероятное... Я до сих пор не могу поверить. Давно, тысячу лет назад — и даже больше — мне было сказано, что мне нельзя любить, нельзя продолжить род. Это была плата за бессмертие. Но было еще кое-что... — Что? — Мне было сказано... Я не помню, я плохо помню, это ведь было давно, очень давно... Сказано, что я могу родить ребенка только в том случае, если... — Если? — Если ОН... отец ребенка... согреет, растопит меня внутри, и от его тепла расплавится ядро бессмертия. Кажется, так. «Бывают совокупления, в которых Он и Она вплотную подходят к порогу жизни и смерти. От таких совокуплений рождаются новые звезды. Это бывает раз в тысячу лет» — так, кажется, говорила мне великая Ахерисат... Я тогда не понимала, что это значит, я была глупой, как котенок... — Значит, ты уже не бессмертна? — Я не знаю. Не помню, как должно быть: или я стану смертной, как все, или наоборот — моя семья обретет бессмертие... Я знаю только одно: теперь я уже не могу менять тела. Теперь я всегда буду такой, какой ты знаешь меня. — А твое тело... это ведь тоже кто-то умер? Кто-то другой, не ты? — Да. Это была девушка, убитая в уличных боях на твоей планете — так же, как и твои мама с папой. Ее-то и звали Аннабель. Я... я не убивала ее, если ты хочешь спросить об этом. Я никогда не убивала... свои тела. Ни сама, ни чужими руками. — А какая... какой была ты? Каким было ТВОЕ тело? Как тебя звали? — Я? Я — это я. Я Аннабель. Анни... Какая разница, что было когда-то? Это мое тело — то, которое сейчас обнимает тебя. Других у меня нет и не будет. Волчонок, волчоночек, ты веришь, что это я, что это мы? Бесстыжая дылда Аннабель, соблазнившая ребенка, и маленький мальчик, тоскующий по маме? — Нет. Большая, добрая, ласковая Анни, моя Анни, мой лучший друг, — и я. А скажи... — Да? — Скажи: до меня ты часто делала... ЭТО? С другими? — Давай не будем об этом.
Анни обвила мне руками шею и прильнула ко мне, пряча голову у меня на плече — совсем, как я у нее когда-то. А я зарылся ей в волосы.
Теперь они пахли иначе, не так, как тогда, в космолете — более сладко и пронзительно. Как весенняя пыль после дождя...
Пишите отзывы: 4elovecus@rambler.ru